Томалинцев Владимир Николаевич

Восток и Запад:
общность и различие культур

Каждая культура внутренне противоречива, ибо изначально содержит две противодействующие тенденции: экспериментально-поисковую и нормативно-­охранительную. Различное соотношение этих тенденций, степень их присутствия и доминирования во многом определяют как типовые, так и внутритиповые варианты культурного развития.

В культурной парадигме Запада, в целом ориентированной на новаторство и изобретательность, с наибольшей полнотой данное противоречие обнаружилось в противостоянии двух мировоззренческих установок, получивших своё оформление в культурно-философских направлениях барокко и классицизма. <…>

Некоторые современные исследователи, развивая эту мысль, высказывают мнение о том, что барокко и классицизм — это лишь два разных течения одного культурного процесса или направления, у которого пока нет названия [1]. Такой подход действительно представляет определённый интерес. Он позволяет, опираясь на принцип дополнительности, восстановить целостный взгляд на культуру, устраняет иллюзию односторонности конкретных культурных направлений. <…>

Представления о равновесии и упорядоченности гармонично развивающегося мира являются отправной точкой в мироощущении классицизма. Переживание вечного движения в беспредельном и постоянно усложняющемся мире служит основой мировосприятия барокко.

Но подобная раздвоенность миропонимания не является особенностью только западной культуры. Она обнаруживается и в культуре Востока. Интересно, что «некоторые искусствоведы склонны видеть в барокко не только европейский и североамериканский феномен, а своего рода “культурную постоянную”, которая прослеживается на протяжении всей истории искусства. Действительно, за пределами Европы и Америки в столь отличных друг от друга культурных регионах, как Персия, Китай, Япония, Камбоджа, также возникали схожие с барочными формы художественного выражения.

Примечательно и то, что наш век, век кризисов, потрясений и пошатнувшихся верований, тоже не может не ощущать своей духовной близости к определённым формам искусства и культуры XVII столетия. Поэтому некоторые считают барокко некоей особой категорией в мировой эстетике, признавая тем самым его поистине всемирное значение» [2].

<…>

Присутствие единого начала в культурах Востока и Запада — примечательный факт, свидетельствующий о том, что культурное развитие, идущее в различных частях света, имеет общий источник и подчинено общим закономерностям, вытекающим из требований фундаментального противоречия, складывающегося между новаторством и консерватизмом, регулярностью и стихией.

Для Востока ярким примером этого с древнейших времён остаётся параллельное развитие культурно-философских доктрин конфуцианства и даосизма, во многом предвосхитившее характер взаимоотношений барокко и классицизма.

«История показала, — отмечает востоковед А. З. Эйдлин, — что исконное конфу­цианство и как будто противостоящий ему даосизм по существу неразделимы» [3].

Близость ситуаций внутри суперкультур Востока и Запада говорит о том, что такой способ развития был единственно возможным. Существование в каждой культурной модели двух противоборствующих стремлений «создавало определённый баланс полярных и вместе с тем дополняющих тенденций, придавало определённую вариантность и динамичность всему культурному организму, сдерживая его стагнацию, которая неизбежна при чрезмерной структурированности его составных элементов и в конечном итоге может привести его к гибели» [4].

Чередование установок на традиционализм и новаторство внутри культурно-исторического процесса раскрепощает творческое сознание, освобождая его от устаревших догм и стереотипов, сообщает новые импульсы для возникновения свежих идей и переживаний, что позволяет креативному началу успешно балан­сировать между крайностями двух основных тенденций, которые содержат экстремистскую опасность анархистского и тоталитарного толка. Ведь логика даос­ско‑барочного развития с неизбежностью упирается в хаос, тогда как логика конфуцианско-классицистического развития ведёт к установлению всеобщего порядка и тотального контроля.

Таким образом, дилемма свободы и порядка составляет основное внутреннее содержание культуры. Способ же разрешения этой дилеммы определяет особенности культурного развития. При этом каждая отдельная культура решает дилемму свободы и порядка по-своему: восточная — делая ставку на традиционализм и нормативность, западная — опираясь на новаторство и плюрализм.

В продолжение всего пути данные тенденции оттачивались и развивались, достигая своих пределов и крайностей. И сегодня, несмотря на наметившийся процесс сближения народов, культуры Востока и Запада продолжают сохранять принципиальные различия, о чём недвусмысленно свидетельствует рост западного национализма и восточного фундаментализма.

Возникает вопрос: как складывается характер взаимодействия и характер противостояния культур? Почему культурная экспансия, даже с помощью открытого давления (политического, экономического, силового), не способна пойти дальше поверхностных  преобразований чужого культурного уклада, не способна затронуть его глубинных пластов и архетипов?

Похоже, что в самой культуре ответа на эти вопросы не найти. Скорее, ответ надо искать за пределами культуры, там, где существует не замечаемое культурологами и эстетиками пространство, составляющее зазор между натурой и культурой, природным и искусственным. Там, где в пространстве предкультуры или подкультуры (по аналогии с подсознанием) культура ещё не обретает свои права, а природа их уже теряет. В пространстве, в котором господствуют ещё не столько умение и искусность, сколько стихия человеческой изобретательности, и которое можно определить как сферу стихийной изощрённости.

Именно в этой сфере — сфере стихийной изощрённости в момент (точнее, период) перехода от естества к мастерству стихийная способность «изощряться (прибегать к хитростям, разнообразным приёмам для достижения чего-либо), ухищряться»[5] в процессе эволюции диалектически сменяется более высокой формой развития — творческой изощрённостью, переходящей в процесс совершенствования, созидания, аккумулирующий культуру.

Оттачивая свой, порой противоречивый, инструментарий, человек невольно оттачивал и противоречия собственной природы. Такие древнейшие элементы цивилизации, как опиумный кальян на Востоке — «символ неторопливой созерцательности, утончённых пороков и изысканных наслаждений», эротическое искусство или, скажем, искусство боевых единоборств, достигающих сегодня особо изощрённых форм как на Востоке, так и на Западе, свидетельствуют о том, насколько тонка и зыбка граница между стихийной изощрённостью и культурой.

И здесь феномен изощрённости предстаёт в своей основной ипостаси как качественная определённость, как концентрированное выражение той или иной тенденции развития. В этой ипостаси изощрённость помогает преодолеть парадокс культуры, при котором, с одной стороны, природное естество есть то, в чём культуры нет, и, с другой стороны, природное естество — это то, к чему в пределе своём культура постоянно стремится.

Само понятие «изощрённость» по смыслу и содержанию универсально и является индифферентным по отношению к системе ценностей. Оно диалектично и конкретизирует в себе единство противоположностей: абсолютного и относительного, прерывного и непрерывного, устойчивого и изменчивого во всей системе развития духовной и материальной деятельности людей.

Известно, что творческий акт распадается на процесс и результат. Понятие «изощрённость» способствует более ясному представлению о дискретности процессов развития, определяя собой, с одной стороны, динамику процесса, где изощрённость характеризует процесс в целом, с другой же — статику процесса, фиксируя отдельные дискретные моменты развития, конечные и промежуточные результаты каждого его этапа, выступая как изощрённость самого результата.

Вместе с тем в определённые моменты анализа понятие «изощрённость» вполне может принять и абсолютные значения, выражая собой предельные состояния. В этом, как представляется, состоит важность, методологическая значимость данного понятия в системно-структурном анализе как всего развития жизнедея­тельности человека, так и отдельных её составляющих: «культуры», «творчества», «нового».

При этом важно иметь в виду, что изощрённость как проявление качества реа­лизуется в условиях усложнения точно так же, как она реализуется в упрощении или в опрощении. Неслучайно противоречивый процесс культурного становления, культурного развития человечества и на Западе, и на Востоке неоднократно являл нам примеры как утончённой роскоши, так и изощрённого аскетизма.

Изощрённость есть уникальный опыт как отдельного человека, так и целого народа, который переживается за всё человечество и от которого нельзя отка­заться. В силу этого фактор изощрённости в качестве доминанты или установки предопределяет всё дальнейшее развитие культуры, равно как и любого другого про­цесса, выступая в роли «генетического кода». Таким образом, различие в миро­понимании, в мироощущении культур обнаруживается даже там, где основные предпосылки развития являются общими или достаточно сходными.

В этом отношении особый интерес представляет опыт даосско-барочного миро­восприятия, которое первоначально выстраивается по единому нравственно-психологическому основанию, ориентированному на природную стихию, первозданное естество, и лишь затем распадается на две самостоятельные, во многом не согла­сующиеся доктрины: даосизм — на Востоке и барокко — на Западе.

Даосско-барочная идеология, основанная на либеральных ценностях, стре­мится стереть грань между природой и человеком. Расширяя рамки своей психокультуры, она создаёт возможность для её проникновения во все доступные сферы жизнедеятельности человека, тем самым раздвигая границы человеческой культуры в целом.

Однако либеральная, экспериментально-поисковая направленность даосско-барочного сознания на Востоке и Западе приобретает дополнительную специфику, поскольку его отличительные черты — нестеснённость фантазии и воображения, гибкость притязаний, готовность к риску — в культуре Востока чаще служат ­процессу самопостижения и самопознания, тогда как в культуре Запада они в большей степени используются в целях самовыражения и самоутверждения.

В то время как Восток, формируя идею нирваны и принцип недеяния, ориентируется на развитие внутренних сил человека, занимая пассивную позицию по отношению к внешнему миру, отстаивая ценности созерцательного порядка, западная культура вырабатывает философию активного действия, неуклонно развивая идеал деятельного человека.

В результате Мудрецу на Востоке всегда противостоял Герой на Западе.

О том, что принцип остроты обусловливает способ существования людей, определяя не только ступень развития орудий труда, но и степень умения и профессионализма, уровни добра и зла, на Востоке знали давно. Неслучайно древнекитайский философ Сюнь-цзы писал: «…Как металл следует оттачивать, чтобы он стал острым, так и человека необходимо заставить следовать по пути добродетели» [6].

Неудивительно, что барокко — одно из идейных течений, развившихся в общих с даосизмом рамках либерально-романтического умонастроения, уже прямо обращается к понятию «острота», «изощрённость» и придаёт ему статус научного понятия.

В теории барокко понятие «острота», «изощрённость», выступая синонимом понятий «развитие» и «зрелость», впервые становится краеугольным камнем определённой системы взглядов. С помощью него теоретики барокко пытаются дать ответы на непростые вопросы новой эпохи, возникающие при осознании сложности и «неупорядоченности» окружающего мира, неоднозначности и противоречивости самого человека.

«Те, — писал Эмануэль Тезауро, один из ведущих теоретиков барокко, — кто умеет в совершенстве подражать симметрии природных тел, называются учёнейшими мастерами, но только те, кто творит с должной остротой и проявляет тонкое чувство, одарены быстротой разума» [7].

Барокко, подобно древнекитайскому даосизму, никогда не теряло из поля свое­го зрения человека. В поисках нравственного идеала теоретики барокко придерживаются своего главного убеждения, что только изощрённое мастерство может создать прекрасное. Исходя из этого, они без особого труда переносят свои творческие принципы из сферы эстетической в сферу этическую. Человек у них выступает творцом самого себя, поскольку только в процессе постоянного саморазвития и самосовершенствования он может добиться счастья и успеха. Человек приближается к истинно добродетельным, высоконравственным поступкам, изощряя и оттачивая свой ум, свои склонности и задатки, которые даны ему от  природы.

Итак, если в культурной традиции Востока стремление жить в соответствии со своей природой «совершенномудрого» толкает к недеянию или, в лучшем случае, к деянию без борьбы, то подобное стремление в культурной традиции Запада ­«изощрённому мастеру больших дел» предписывает быть предприимчивым, изобретательным, ищущим конкурентной борьбы.

Насущная потребность охватить во всём объёме неоднозначность поступательного движения и развития вела к поиску универсального, всеобъемлющего понятия, выражающего предельные моменты и состояния. Наилучшим выразителем пре­дельного, превосходного, того, что в древнекитайской философии первоначально обозначалось термином «великий предел» (тайцзи), оказалось понятие «острота», «изощрённость», что и было зафиксировано теоретиками барокко, не сумевшими, однако, до конца почувствовать всю диалектику нового понятия, а значит, и не сумевшими использовать весь его теоретический потенциал.

Исходно верная, но суженная трактовка понятия «изощрённость», сведение его к понятиям «усовершенствование» и «усложнение», неспособность уяснить разностороннюю, спектральную направленность характеризуемых этим понятием явлений, составляющих процесс развития человеческой духовной и материальной деятельности, явилась существенной ошибкой всей теории барокко, в конечном счёте определившей её ограниченность и незавершённость.

Но несмотря на то что понятие «изощрённость» требует более глубокого, более наполненного толкования, определяющего истинные рамки его приложения как фундаментальной категории философского, да и психологического анализа, в теории барокко оно не было дискредитировано полностью. Напротив, именно здесь, при первом к нему приближении, оно проявило себя как важнейшая категория целостной, самостоятельной системы взглядов, направленной на создание как общей теории творчества, так и основ теории личности.

Та или иная ментальность содержит в себе все варианты развития. Но специфика менталитета проявляется тогда, когда один из вариантов становится доминирующим. Это просматривается не только на либеральной, даосско-барочной, но и консервативной, конфуцианско-классицистической линии развития, ибо на Востоке и даосизм, и конфуцианство одновременно в большей степени ориентировались на задачи этического порядка, в то время как барокко и классицизм на Западе в значительной мере преследовали цели внешнего, эстетического плана. Так, интровертированный тип ментальности Востока и экстравертированный тип ментальности Запада противостоят разнонаправленности вариаций развития.

Определение культурного начала невозможно без учёта предкультурного пространства, то есть сферы стихийной изощрённости, так как именно здесь формируются первые элементы ментальности, которые первоначально закрепляются в подсознании и лишь затем, одухотворённые нравственной компонентой, кристаллизируются в проявлениях культуры. В результате всегда необходимо иметь в виду, что «сознательность и стихийность — суть два необходимых начала жизни как отдельного человека, так и общества в целом. Они не исчезают, а дополняют друг друга» [8].

В процессе взаимосвязи человека с окружающей средой острота коллизий, возникающих в постоянно изменяющемся мире, вызывает остроту эмоциональных переживаний субъекта, которая, в свою очередь, реализуется в действиях человека и возвращается в объективный мир в виде новых, изощрённых результатов культурного (созидательного) или экстремистского (деструктивного) порядка.

При этом важно, что человек достигает не только пределов, но и крайностей развития, что для западной активно-деятельностной парадигмы культуры особенно актуально. Ибо западная культура — культура либеральных, индивидуалистических ценностей, с одной стороны, как бы раскрепощает человека, даёт простор его инициативе и воображению, пробуждает жажду поиска и чувство соревновательности, с другой — ведёт к узкой специализации, утрате общих интересов, жёсткой конкуренции, создавая условия для центробежных тенденций.

В своих крайних проявлениях это ведёт к утверждению либерал-нигилизма, а то и либерал-цинизма, то есть такого типа отношений, при которых оригинальность и изобретательность приобретают глубоко формальный характер, становясь самоцелью, когда оригинальность и новизна, которые необходимо добыть любым путём, оказываются вне рамок добра и зла и слава Герострата уже не пугает, а манит своей доступной простотой.

Одним из первых на Западе, кто ясно осознал опасность, исходящую от увлечения новизной, был Платон. Проблему отношения к новизне Платон с особой силой заострил в своих рассуждениях о природе искусства. Выступая против самой идеи подражательных искусств, Платон предупреждал о том, что художественные произведения, сколь бы совершенными они ни представлялись, остаются только тенями, только отблесками того, что не дано увидеть глазами.

При этом «возбуждённая потребность остаётся неутолённой и не приносит наслаждающемуся ни просветления, ни облегчения. Ибо она — по Платону — вообще неутолима, поскольку наслаждение, которого она взыскует, не содержит в себе ни Меры, ни Предела.

В этом отношении, полагает Платон, упомянутые наслаждения сродни тем удовольствиям, которые испытывает больной чесоткой от почёсывания кожи, поражённой болезнью. Здесь та же «неутолимость», потребность в новых и новых «удовольствиях», доставляемых почёсыванием, что и в первом случае. И причина этой неутолимости та же самая: неистинность, то есть, согласно Платону, — «болезненность удовольствия» [9].

Хорошо известно, что уже в самом барокко проявилось отрицательное отношение к крайностям «нового стиля». Так, даже Перегрини сетовал на «чрезмерное увлечение остроумием, становившееся модой» [10].

К теоретику барокко присоединил свой голос один из лучших прозаиков итальянского барокко Даниэле Бартоли, который выразил своё отношение к край­ностям в искусстве словами: «Быстрый ум не должен принимать кристаллы за ал­мазы» [11].

В остроумии и изобретательности — особое обаяние Запада, в деятельностном настрое — его неоспоримая жизнестойкость. Однако доминирующие сегодня тенденции поп- и масскультуры, разнообразные авангардные течения и направления в искусстве доводят поисково-экспериментальную функцию культуры до крайнего предела, забывая о другой, не менее важной стороне культуры — о её охранительном назначении.

И это весьма опасная тенденция.

Она ведёт к культурным и социальным мутациям, последствия которых неизвестны. Современный авангард, в отличие от авангарда прошлых эпох (барокко, модерн), подменяет искусность искусственностью, чем умертвляет культуру, поскольку только искусность несёт элементы оригинальности, уникальности, творчества.

Низкой изощрённости — погоне за острыми ощущениями — культура противо­поставляет высокую изощрённость — искусность мастера. Чтобы выжить, культура должна пройти между Сциллой ортодоксии и Харибдой вседозволенности, так, с одной стороны, культуре угрожает окостенение, с другой — разложение. Жизненность культуры состоит в нахождении меры, золотой середины, в выявлении пределов и избавлении от крайностей.

В уважении к традиции — вся сила Востока, в умении встраивать в свои тради­ции новый опыт — вся мудрость Востока.

Буддизм, например, уже на самых ранних этапах существования отказывается от принципа «догматического консерватизма» и определяет для себя принцип «догматического развития», которым руководствуется не только в деле преображения форм вероучения, но и обновления его содержания.

Наиболее последовательное развитие эта тенденция получила в буддизме махаяны, ориентированной на широкие слои населения и их интересы, а также в процессе дальнейшего её распространения в Центральной и Восточной Азии.

Японский художник, мастер-наставник боевых искусств Хидзу Иваки справедливо заметил, что «меч продолжает путь кисти, ведущий к истине». И хотя по логике наших рассуждений следовало бы сказать иначе — кисть продолжает путь меча, высказывание художника точно отражает взаимосвязь остроты и развития.

И прав был Р. Киплинг, когда заявил: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и им не сойтись вовек». Он учёл, что рационализированная ментальность западного человека, базирующаяся на уважении к праву и стремлении к постоянному обновлению, выступает антитезой чувственному восточному менталитету, который в большей степени следует традиции, церемонии и ритуалу и тяготеет к природной осторожности и естественной предусмотрительности.

Восточная мудрость гласит: «Порою зоркость нам нужней, чем сила, — беспечность многих сильных погубила». И видимо, закономерным является не только то, что именно Британская империя, представительница западной культуры, почти на 200 лет покорила Индию, одну из крупнейших цитаделей Востока, но и то, что Индия, следуя древним традициям Востока, опираясь на силу гражданского неповиновения и реализуя программу ненасильственного несотрудничества (сравните с принципом недеяния), в конечном итоге освободилась от английского колониального владычества.

Русский мыслитель В. Соловьёв видел в России связующее звено между Западом и Востоком. Он говорил: «Если Запад погряз в хаосе и анархии, а Восток стоит непоколебимой твердыней, Россия должна явиться той третьей силой, которая примирит эти начала».

Что касается России, то, как показывает история, Россия не примиряет, а скорее, обостряет противоречия, при этом как бы примеряя их на себя. Отсюда русский человек одинаково склонен как к бунту анархии, казачьей вольнице, так и к восточной деспотии.

Что же касается примирения Востока и Запада, то есть ли в нём необходимость? Не лучше ли, когда каждый следует своему предназначению, неся в мир великолепие собственной стати, ибо в единстве многообразия и сила жизни, и истина культуры.

Россия и конфликт цивилизаций

Этика и эстетика как научные дисциплины в университетских курсах традиционно проходят по одной кафедре и в процессе подготовки специалистов преподаются в тесном единстве. И это имеет глубокий, сущностный смысл, ибо если предметом этики, в конечном счёте, является красота должного (по мнению Джорджа Эдварда Мура), правильного поведения человека, то предметом эстетики выступает долженствование, правильность самой красоты [12].

Однако в истории мировой культуры взаимосвязь между нравственной и эстетической сторонами жизни не всегда остаётся столь тесной. Культурное развитие Востока и Запада, например, даёт нам образцы принципиально отличных форм мировосприятия, при которых Восток в большей степени ориентирован на вопросы этического, а Запад — эстетического порядка. Именно в этом культурологическом смысле две части света, как два берега разлившейся реки, расходятся друг от друга всё дальше и дальше.

Весьма симптоматично, что из контекста современной западной культуры практически исчезли такие понятия, как «мораль» и «нравственность», и на их место пришли юридические термины «гражданское общество», «права человека», смысловая нагрузка которых значительно сужена по отношению к моральным, нравственным нормам, поскольку возможность вступить в правовые отношения доступна не каждому, а только состоятельным и хорошо образованным людям.

Таким образом, западное гражданское общество, предельно рационализированное, базирующееся на уважении к праву и стремлении к постоянному обновлению, выступает антитезой традиционному общественному укладу Востока, который преимущественно продолжает искать опору в национальных обрядах, обычаях, церемониях, ритуалах, традициях.

Ситуация осложняется тем, что к началу нового тысячелетия логика культурного развития Востока и Запада исчерпала себя и дальнейшее следование ей ведёт к неизбежной её трансформации. В результате эстетическая направленность западной культуры принимает эстетские формы, порой переходящие в откровенный эстетический террор.

Об этом хорошо свидетельствуют не только результаты современного модернистского и постмодернистского «творчества», но и его методы, включающие эпатаж, скандалы, провокации, так называемый стёб…

Западной культуре всегда было присуще стремление к романтизации самых противоречивых сторон окружающей действительности, а также к сверхактивности человеческой натуры. Ею были воспеты проявления ужасного и безобразного, (корни этого уходят в готический роман), образы мошенников и плутов самого разного толка (плутовской роман).

Позже истинными её героями становились падшие женщины, сутенёры, гангстеры (гангстерское кино существует как самостоятельный жанр американского киноискусства).

Сегодня процессу эстетизации подвергаются самые низменные человеческие наклонности, включая порочные страсти, кровь, насилие, убийство, гомосексуальные связи и т. д.

Культурная традиция Востока, в основе которой лежит нравственное самоуглубление и самопознание, с подачи радикальных кругов и прежде всего теоретизирующих фундаменталистов и мусульманских экстремистов, прошла путь экстремизации, двигаясь к достижению полного ригоризма — морального принципа, характеризующего способ выполнения требований нравственности, ­заключающийся в строгом и неуклонном соблюдении определённых нравственных норм, безотносительно к конкретным обстоятельствам, в безусловном повиновении долгу — даже вопреки целесообразности, интересам людей и об­щества.

В современных условиях, когда мир становится похож на «большую деревню» (Г. Маклуэн), когда всё более усовершенствованные транспорт, средства связи и средства массовой информации проникают в самые отдалённые точки планеты, тесня вековой уклад цивилизаций, насаждая процесс глобализации, во главе которого шествует массовая китч-культура, антагонизм между миропониманием Востока и Запада достигает критического уровня.

Крайнее обострение противоречий между позициями воинствующего западного эстетства и не менее воинствующего восточного ригоризма (фанатизма) ведёт к открытому столкновению. На сегодняшний день кульминацией нарастающего конфликта явилась атака на Нью-Йорк, проведённая воздушными террористами 11 сентября 2001 года.

В складывающейся обстановке всё больше обнажается фундаментальное противоречие эпохи глобализма, которое состоит в том, что сегодня тоталитарные методы используют уже не «деспотические» восточные режимы, а те, кто насаждает либеральные ценности.

И демократический Запад, отстаивающий плюрализм мнений и мультикультурализм, начинает жёстко диктовать свои правила игры «авторитарному» Востоку. Нередко этот диктат проводится в рамках экономической и культурной экспансии (Восточная и Центральная Европа, страны Центральной Азии). В случае если этого недостаточно, он обеспечивается «огнём и мечом» (Югославия, Ирак и т.д.).

Не принимая в расчёт того важного обстоятельства, что специфика культурно-исторического развития Востока во многом определяется географическими и климатическими условиями, Запад бесцеремонно вторгается в самые глубинные, наиболее сокровенные пласты восточного менталитета.

Мусульманский Восток легко смирился с политикой русских большевиков и местных коммунистов, установивших советскую власть в Средней Азии, направленной на «освобождение женщин Востока», и позволил снять с них чадру. Однако он никогда не смирится с посягательством на его моральные устои, с размыванием нравственных идеалов посредством сексуальной революции, сексуального плюрализма, политики вседозволенности.

Со многими культурами Юга и Востока нашей планеты компромисс тут невозможен, ибо вопросы гендерных отношений за них решили жаркое солнце, раскалённые пески и степи. Насильно менять здесь что-либо бессмысленно и неразумно. Говоря об аборигенах Австралии, Жак Ив Кусто заметил, что для них «духовность заключается не в приобщении к новациям, а в возвращении к традиционным корням». Это объединяет многие народы «тёплого пояса» как на Юге, так и на Востоке.

С древних времён Восток, обладающий изощрённой эротической культурой, научился балансировать между эзотерическими и экзотерическими формами её проявления.

В Индии, на родине «Кама Сутры» — литературного памятника, посвящённого искусству любви, в наши дни наложен запрет на откровенные любовные сцены в кинематографе (включая поцелуи).

В Китае жестокому уголовному преследованию подвергаются занятия проституцией и порнография.

У мусульман многочисленные пуританские запреты и ограничения (тёмные, закрытые одежды женщин, паранджа) уравновешиваются правом на многожёнство и т. д. и т. п.).

С определённой долей уверенности можно сказать, что антизападные, антиамериканские настроения, включая проявления исламского фундаментализма и терроризма, возникновение боевых организаций типа «Аль-Каида», «Хезболла», движение «Талибан», есть открытая реакция со стороны традиционных цивилизаций на крайние формы либеральных ценностей.

Одним из последних свидетельств этому явились события, произошедшие в конце ноября 2002 года в столице Нигерии Лагосе, вызванные протестом возмущённого мусульманского населения против проведения в стране конкурса красоты «Мисс мира» и повлекшие за собой гибель десятков, если не сотен людей, и перенос конкурса из Лагоса в Лондон.

У народов Востока достаточно терпения. Они умеют сосуществовать с чужими этносами и племенами (пример — многовековой опыт России). Но они не потерпят нравственного насилия. Их национальные чувства глубоко оскорблены мнением, которое распространяется в столицах «просвещённой» Европы, что теперь их порно­клубы и порнофильмы посещают только юнцы и арабы. Мусульмане не простят уже того, что их вводят в искушение.

Современное размежевание между либеральным Западом и традиционным Востоком принципиальное и непримиримое, потому что проходит по линии культуры. Восток никогда не подчинится поучениям цивилизации, в которой женщина, актриса, удосужившаяся сняться только в двух фильмах, снискала известность и славу лишь за то, что в одной картине («Никита», реж. Люк Бессон) сыграла роль киллера, а в другой — лесбиянки.

Эстетический терроризм неизбежно провоцирует нравственный экстремизм. В своей борьбе Восток противопоставляет технической и пропагандистской изощрён­ности Запада фанатизм и самопожертвование, бесстрашие террористов-самоубийц (шахидов). Такая борьба может идти только на истощение.

С. Ханингтон, в прошлом советник президента США Д. Картера, одним из первых указавший на угрозу «столкновения цивилизаций», утверждал, что ислам не принимает цивилизацию Запада на культурно-психологическом уровне. Одновременно он признал, что на «глубинном уровне западные представления и идеи фундаментально отличаются от тех, которые присущи другим цивилизациям. Да и сам тезис о возможности “универсальной цивилизации” — это западная идея» [13].

Особое культурно-историческое положение России, оказавшейся между цивилизационными жерновами Востока и Запада, создавшей свою евразийскую, многоконфессиональную, но по преимуществу православную цивилизацию, подтверждает эту мысль. Срединное положение России между основными культурными полюсами (Западом и Востоком) во многом определяет если не равнодушное, то нейтральное, по-северному прохладное отношение русского (российского) человека к борьбе эстетизма и ригоризма.

На протяжении истории Россию характеризовала не столько степень интереса к данным формам общественного сознания, сколько степень пренебрежения к ним. Поэтому особые элегантность и щегольство приходят к нам откуда-то из Польши… а моральные наставления мы с детства черпаем из восточных легенд и сказок.

Такое положение вещей, с одной стороны, позволяет избегать крайне одностороннего, экстремистского толкования как нравственных, так и эстетических ценностей, с другой — таит определённую опасность утраты идеалов добра и красоты как жизненных, мировоззренческих ориентиров. И в этом случае экстремизм пере­избытка может быть замещён экстремизмом дефицита или отсутствия.

Об этом как раз свидетельствует тот факт, что в России в советский период в течение почти полувека таких предметов, как этика и эстетика, практически не существовало. В научные и учебные планы данные дисциплины были возвращены только в середине 60-х годов XX века, и то в качестве марксистско-ленинской этики и эстетики.

Однако такое индифферентное отношение российского общества к этической и эстетической проблематике объясняется его особой предрасположенностью к другой, не менее важной стороне человеческого существования, которая и выступает как основной элемент русского национального характера. Этим осново­полагающим началом является вера.

Некоторые исследователи русского национального характера справедливо указывают на веру как на наиболее важную и во многом определяющую способность русской души (Н. А. Бердяев, С. Л. Франк, другие русские религиозные философы). Однако при этом смысл веры сводится лишь к особому, частному её проявлению — религиозному верованию, или чувству религиозности.

Одновременно сама религиозность понимается суженно, упрощённо, как некая стихия безропотной, слепой или простодушной, простосердечной доверчивости. В результате содержательная сторона понятий «вера», «религиозность» незаметно подменяется крайней формой её выражения.

В действительности же верить — не значит веровать, поверить — ещё не значит уверовать. Да, можно уверовать в Бога, в высокое предназначение Человека, но можно поверить в очередные обещания, утопическую идею, в нечистую силу, наконец.

Между полюсами веры — одержимостью фанатизма и осознанной вероятностью — лежит необозримый спектр всевозможных значений веры, удивительно сложного нравственно-психологического феномена. Вольное или невольное смешение понятий «вера» и «верование» ведёт не к снятию, а к углублению противоречий, поскольку снижает возможность творческого приложения веры как способности и духовной потребности человека, провоцирует подмену истинной веры, воспитанной на подлинно религиозных, общечеловеческих ценностях, верой мнимой, демагогически декларативной. Не случайно в русском сознании проблема Богочеловека часто сменяется проблемой Человекобога, а русская религиозность и веротерпимость оборачиваются безбожием, вероотступничеством, атеизмом, богоборчеством.

Парадоксы веры, степень их преломления в русской душе с особой силой отражены в произведениях Н. В. Гоголя. В комедии «Ревизор», в поэме «Мёртвые души» Гоголь даёт примеры того, с какой лёгкостью тупая, рабская вера может возвысить плута (Хлестаков, Чичиков) и окрылить вдохновенного к иллюзиям глупца (Манилов).

Абсолютизация веры, таким образом, таит в себе серьёзную опасность. Порождая излишнюю доверчивость и терпение, она подготавливает тем самым почву для возникновения вероломных намерений, реализуемых с помощью уверений и заверений различного толка.

В наибольшей мере негативные последствия односторонней ориентации на веру проявляют себя в моменты кризисов и разочарований, в периоды полного развенчания культов, идолов и кумиров. Разуверившийся человек разоблачает не только других, но и себя. Его изверившееся сознание, воспитанное на стереотипах веры, лишённое гибкости, не способно к поиску компромиссов с действительностью. Оно стремительно идёт от растерянности к распаду. В таком сознании на место крайностей веры вполне могут прийти крайности рационалистического скептицизма в форме цинизма, нигилизма, чувства вседозволенности или абсолютной апатии (квиетизма), подтверждая правило о том, что крайности сходятся.

Вместе с тем человек не может жить без веры, так же как он не может существовать в этом мире, не испытывая сомнений. Вера, опираясь на начала чувственного и логического, рождает интуицию, формирует творческие идеалы. Вот почему вере всегда сопутствуют высокие моральные качества: верность, доверие, уверенность, убеждённость.

Творчески активное, развивающееся сознание в равной мере нуждается и в доб­ром скепсисе, и в искренней вере, дающей спокойствие и надежду. Баланс убеждённости и сомнения обеспечивает иммунитет сознания от экстремистских проявлений и веры, и неверия.

Православие — это тот духовный стимул, который на протяжении долгой истории концентрировал и упорядочивал верования многих народов. Православие сосредоточило духовные силы великого русского народа, дав ему понятие Абсолюта. Православный — значит «правильно славящий Бога». В свою очередь, историческое православие дарило русским людям способность к созиданию. Русские, оставаясь государствообразующим народом на всём пространстве Евразии, из православной веры черпали идеалы нравственности и красоты, дававшие им уверенность и силы в деле строительства обширнейшего Православного Царства.

В российской народной массе конкретное наполнение идеалов православной веры исходило не из личных прихотей или заполнения абстрактной пустоты, но из глубокой веры в божественный абсолют, который в науке Нового времени стал трактоваться как абсолютный экстремум. Отсюда возникали варианты русской идеи, которые складывались из представлений о «Святой Руси», «Москве — Третьем Риме», о триединстве «православие», «самодержавие», «народность».

Вера в её широком значении остаётся важнейшей составляющей русской духовной жизни. Вера противостоит рационализму, существенно преобладающему в западном менталитете, крайности которого убедительно вскрыты в работах М. Вебера.

Известное противостояние русского строя души западному есть постоянный спор между верой и скептицизмом, идейностью и прагматизмом. Для примирения этого спора необходимо умение сочетать истинность веры с разумностью, кри­тической рефлексией. Тогда сомнения и опасения не перейдут в голое отрицание, а вера не превратится в близорукую наивность.

Вера не стала в глазах всех точным методом познания. Но к таковым не отнести и этику, по словам Адама Смита, — «науку хотя и не отличающуюся большой точностью, нежели эстетическая критика, но не менее интересную и полезную» [14]. Между тем вера, этические и эстетические переживания, оставаясь элементами системы общечеловеческих культурных принципов, стали превалировать в процессе формирования локальных культур (российская, или евразийская, европейская, азиатская), придавая им достаточно глубокий и своеобразный колорит.

Таким образом, первоначальные культурные установки влияют на развитие и размежевание цивилизаций, обусловливая специфику духовного склада народов. Подобные культурные доминанты, которые вслед за К. Юнгом можно назвать культурными архетипами, в процессе формирования у различных цивилизаций собственных форм мироощущения и мировосприятия приобретают характер незримой и неизъяснимой страсти.

Однако давно известно, что «приемлемость или полезность страсти состоит в степени её проявления: все наши чувства оказываются полезны или вредны в зависимости от того, заключаются ли они в границах умеренности или переходят за них. Поэтому добродетель согласно этой системе состоит не в самих наших чувствах, а в приличествующих им границах» [15].

В конечном счёте, процесс расхождения самодостаточных культур определяется условиями существования этносов. «Этнос, — писал Л. Н. Гумилёв, — не биологическое явление, так же как и не социальное. Вот почему предлагаю считать этнос явлением географическим, всегда связанным с вмещающим ландшафтом, который кормит адаптированный этнос. А поскольку ландшафты Земли разно­образны, разнообразны и этносы» [16].

Из различных, но созвучных культур складываются самостоятельные цивилизации, из которых впоследствии возникают естественные империи. По мнению Л. Н. Гумилёва, подобная интеграция происходит на принципах комплиментарности культур. Он открыто говорил, что «у русских, восточных славян есть комплиментарность с тюрками, уграми и монголами, шире — с народами Востока, «с восточной составляющей», но нет подобной комплиментарности с народами Запада» [17].

В уже упомянутой работе «Столкновение цивилизаций?» С. Хантингтон, помимо западной, выделяет конфуцианскую, японскую, исламскую, индусскую, православно-славянскую и африканскую цивилизации, которые упорно хотят оставаться самими собой. Сюда, правда, следовало бы отнести также латиноамериканскую цивилизацию, в культуре которой доминирует стремление к мистическому началу. При этом сегодня православно-славянскую цивилизацию было бы более точно определять как евразийскую или российскую цивилизацию, а конфуцианскую как китайскую.

К примеру, рассуждая о Китае, Гумилёв как-то заметил, что понятие «Китай» равнозначно не понятию «Англия» или «Франция», а понятию «Европа»; на территории Китая, объединённом одной системой иероглифики, где перманентно устанавливалось единое государство, разных языков и народов — не менее, чем в Европе, а отличаются они друг от друга ещё более, чем англичане от испанцев» [18].

Естественные, культурные империи оказываются более жизнеспособными в отличие от мировых империй, возникших насильственным путём или в результате прямой военной агрессии. «В истории Евразии, — отмечает М. Ж. Жолдасбеков, — периоды разделения сменялись периодами объединения. Это не была ещё интеграция в современном смысле, но тем не менее мы можем видеть в истории региона обширные периоды своеобразной пространственно-политической интеграции. Вряд ли эти периодические процессы на протяжении двух тысячелетий были случайны» [19].

К этому следует добавить слова Л. Н. Гумилёва: «Вдумайтесь — триста лет покорного рабства! Согласуется ли это с логикой и российским свободолюбивым характером? Да и могло ли быть в принципе объединение земель и народов вокруг Москвы результатом одного лишь захвата и насилия? По всей видимости, нет. Без доброй воли и согласия это невозможно» [20].

В эпоху глобализации у России возникли две чрезвычайные задачи. Одна из них — сохранить отношения с естественными империями Востока, Востоком в целом. Нельзя жертвовать, даже во имя большой политики, опытом отношений с восточными цивилизациями, накопившимися за тысячелетие. Другая задача — сохранить многополярный мир в границах современных естественных империй, в рамках устоявшихся самостоятельных культур.

Естественные империи, следуя закону единства в многообразии, которому подчиняется всё сущее, должны жить и взаимодействовать по принципу дополнительности, оказывая друг другу максимальную поддержку и подлинную взаимопомощь.

«Сегодня, — писал Гумилёв, — когда Западная Европа тяготеет к объединению, говорить об образовании новых самостоятельных национальных государств наивно… Механизм истории таков, что народы к нашему времени уже нашли в основном свои территориальные государственные границы, сплелись некие объединения этносов и произвольно разорвать их нельзя. Всякое искусственное нарушение этих союзов чревато непредсказуемой бедой» [21].

Это высказывание теперь особенно актуально, если учесть, что клуб держав, обладающих ядерным оружием, постоянно пополняется, в том числе странами Востока, в частности враждующими Индией и Пакистаном, в недалёком прошлом составлявшими единую страну, полную нераздельной экзотики, неповторимости и загадочности.

Поистине зловеще и как-то алогично звучат выражения «индийское (или пакистанское) ядерное оружие», «китайские ракеты», куда больше смысла обнаруживается в словах «китайский чай», «индийские слоны».

Патриотизм как творческий элемент
российской ментальности

Набирающий обороты процесс глобализации заставляет всё пристальнее всмат­риваться в феномен патриотизма, поскольку данные явления современной общественной жизни нередко вступают в прямое противоречие.

Природа патриотизма всегда занимала умы художников, политиков, учёных-исследователей. Давно отмечено, что мера патриотизма в обществе во многом определяется степенью экстремальности его состояний. Патриотические настроения растут не только в годину трудных испытаний (периоды войн, стихийных бедствий, социальных потрясений), но и в эпохи творческого расцвета, культурного восхождения, национального подъёма.

Отечественная история даёт нам яркие примеры патриотического энтузиазма, проявившегося в пору строительства Московского царства, в ответственные моменты утверждения Российской империи, во времена Петра I и Екатерины II, в период проведения индустриализации и становления научно-технического комплекса советской эпохи.

Напротив, в периоды смут, безвременья, застоя степень патриотичности либо снижается, падает, устремляясь к нулю, что находит завершение в проявлениях космополитизма, либо излишне нагнетается, выплёскиваясь за все параметры нормы, в результате чего патриотизм как «сложный комплекс общественных чувств» [22] трансформируется в извращённые и по мере обострения всё более агрессивные формы, которые проявляются в виде национализма, расизма, шовинизма.

Действительно, патриотизм в сложных исторических условиях может принимать противоречивый характер, проявляясь не только в рамках моральных и правовых норм, но и в противоправных действиях и экстремистских формах. Вместе с тем неблагоприятные социальные условия, отсутствие необходимого для молодых ощущения востребованности и перспективы провоцируют отказ от патриотических настроений в молодёжной среде, что толкает молодёжь к решению собственных проблем экстремистским и криминальным путём.

Не следует забывать, что экстремистские действия являются продуктом крайних экстремальных состояний и прежде всего чрезмерности и недостатка (нехватки). Экстремизм возникает там, где господствуют либо излишнее возбуждение, аффекты, переизбыток чувств, либо дефицит и полное отсутствие эмоций.

В этом пункте происходит переход от философского и социологического анализа экстремизма к рассмотрению его психологических и культурологических аспектов. Речь идёт о том, что экстремизм противостоит духовной зрелости субъекта, которая определяется, с одной стороны, способностью личности развивать, утончать своё эмоциональное восприятие, с другой — умением контролировать собственные эмоции, владеть своими чувствами и переживаниями.

Всё это имеет прямое отношение к патриотизму — одному из наиболее важных психологических чувств и наиболее глубоких социокультурных пережи­ваний.

Таким образом, патриотизм в естественном своём обличии выступает не только как некий «нравственный и политический принцип, социальное чувство, содержанием которого является любовь к отечеству» [23], но прежде всего как сложный процесс поиска и установления оптимальных отношений человека с самим собой, своим родом, этносом и всем миром. В этом контексте подлинный патриотизм следует понимать как экстремум-оптимум разворачивающегося исторического процесса взаимодействия отдельных людей и их сообществ.

Как верно замечает А. А. Козлов: «Патриотизм — феномен нравственный и обращён к той сфере ценностного мира человека, который лежит в основе нравственной самоидентификации того или иного народа, формирования, по Д. С. Лихачёву, его “культуры духа”» [24].

О творческой природе патриотизма свидетельствуют данные, полученные в результате опроса молодёжи. Так среди качеств, которые в наибольшей степени характеризуют патриотизм, были отмечены ответственность, чувство долга, инициативность, внутренняя свобода, целеустремлённость, верность традиции, трудолюбие, чувство достоинства и честь*.

Из сказанного видно, что истинный, просвещённый патриотизм всегда является частью более общего творческого процесса, продуктом творческого, культурного сознания. И поскольку патриотизм тесно связан с креативным началом, культурой созидания и возвышения, творческим осмыслением действительности, его норма резко контрастирует с экстремистскими, патологическими формами «квасного патриотизма», которые исходят из тупого, прямолинейного нагнетания страстей, упрощённо-механистического взгляда на мир.

Стратегия устрашения и насилия остаётся ложной, глубоко ошибочной, ибо она оказывается вне рамок творчества. По большому счёту, шок от беспримерной дерзости вдохновляет немногих. Напротив, подавляющее большинство душевно здоровых людей воспринимают его как деморализующий, отупляющий фактор. В целом экстремистские проявления (включая террористические акты) покуша­ются на категорические правила жизни (экстремальные принципы человеческого существования), поэтому они, по сути своей, имеют пагубный, губительный характер.

С уверенностью можно сказать, что с особой силой экстремизм проявляется не там, где культура отсутствует, но там, где она попирается и угасает. Об этом свидетельствуют не только времена упадка Древнего Рима, но и события близкого нам ХХ века, в течение которого конус развития России дважды (в 1917-м и в начале 90-х годов) разворачивался практически в противоположную сторону.

О присутствии творческого начала в патриотизме говорит и тот факт, что антипатриотическая национальная элита, как правило, демонстрирует свою неспособность творчески отвечать на вызовы времени, оказывается не в состоянии решить ни одной насущной государственной проблемы. Поэтому уделом антипатриотов остаётся выбор между двумя крайностями — диктатурой, тоталитаризмом и компрадорским вариантом развития.

В противовес этому здоровый патриотизм, включённый в культурную творческую парадигму своего времени, выполняет охранительную функцию. «В нашем столетии, — отмечает А. А. Козлов, — национализм приобрёл преимущественно негативное значение, чаще становясь союзником (или орудием) агрессивных, тиранических режимов, что почти несвойственно патриотизму, в силу своей оборонительной природы просто неспособному служить в качестве обеспечения агрессии, хотя временами и может обеспечивать внутреннюю реакцию (к примеру, быть базой борьбы с “внутренним” врагом)» [25].

Сегодня повсюду происходит эрозия нормы, которая подчас принимает катастрофические формы. Достаточно сказать, что, в то время как экстремизм всё активнее проникает в массовое сознание, у нас в стране на протяжении десятилетия осуществлялся процесс дискредитации патриотизма — в определённых политических кругах даже раздавались голоса, объявлявшие патриотизм «последним прибежищем негодяев».

Уроки всемирной истории, однако, свидетельствуют о том, что народы, сумевшие отстоять своё право на существование, творчески заявившие о себе, сделали это благодаря высокому патриотическому чувству. Трудно представить, что социальное и политическое становление молодых по историческим меркам, но столь преуспевших стран, какими являются США, Канада, Австралия или Израиль, могло осуществиться без опоры на глубокие патриотические настроения, вне процесса осознания национальных интересов и государственных приоритетов, неуклонное следование которым и обеспечило их скорый национальный подъём, в свою очередь оказавший серьёзное влияние на весь ход новейшей истории.

Подлинный процесс социального творчества включает в себя систему гражданского самоуправления или гражданских инициатив (имеющих в том числе и протестный, оппозиционный характер) и профессиональную сферу социального проектирования. Социальное творчество исходит из долгосрочных прогнозов и планов, которые учитывают общемировые и национальные тенденции развития. В одних исторических условиях мировые тенденции подавляют национальные устремления, в других, напротив, национальные амбиции воздействуют на ход мировых процессов.

Вследствие этого возникли различные подходы к решению задач социального проектирования. Один из них абсолютизирует значение общемировых процессов, что находит обоснование в признании объективных законов исторического развития. В результате национальные интересы в той или иной мере отступают на задний план или начинают доминировать интересы отдельных стран. Эта линия началась с Гегеля, развивалась марксизмом, сегодня она разделяется многими сторонниками процесса глобализации.

Другой подход, напротив, преувеличивает роль собственных национальных или региональных интересов и их воздействие на ситуацию в мире. В своих крайних формах подобная модель проявилась в политике колониализма и неоколо­ниализма, в идеологии национал-социализма, современных сепаратистских движений.

Возможен и третий подход, который предполагает гармонизацию мировых и национальных тенденций, чему должно способствовать определение экстремальных законов и принципов общественного развития, выявление экстремальных национальных задач. Однако этот вариант во многом остаётся незавершённым и ещё нуждается в доработке, которая может осуществиться лишь на путях оптимизации всей человеческой жизнедеятельности.

Несомненно одно — в процессе социального творчества патриотизму как сложному социально-психологическому феномену всегда будет принадлежать особое место, поскольку ключевым моментом социального развития остаётся патриотический настрой, забота о настоящем и будущем собственной страны.

В эпоху глобализации необходимо иное, более глубокое осмысление понятия «патриотизм», взятого во взаимосвязи с понятиями «культура», «творчество», «традиция», «национальный менталитет». Здесь также следует отметить, что процесс воспитания патриотизма и гражданственности не может замыкаться в рамках военно-патриотических игр. Это должен быть широкий процесс, охватывающий все формы культуры и творчества, весь спектр человеческих эмоций, чувств и переживаний. Нужна школа творческого патриотизма, потребность в которой ощущается со стороны молодёжной среды.

Как показывают исследования, большинство опрошенных молодых россиян (66,3 %) на вопрос: «Считаете ли Вы себя патриотом России?» — дают утвердительный ответ. Более того, рискнём предположить, что среди молодых людей, которые сегодня дают отрицательный ответ на этот вопрос (16,1 %) или затрудняются с ответом (17,6 %), немало тех, кто оказался дезориентирован старшими, попросту напуган самим словом «патриот», скомпрометированным стараниями демагогов разных мастей, поставивших его в один ряд с понятиями «тоталитаризм», «фашизм», «шовинизм».

О степени патриотизма современной российской молодёжи свидетельствуют ответы на вопрос: «Собираетесь ли Вы уехать за границу?», которые распределились следующим образом: «Нет, не собираюсь» — 62,6 %; «Да, временно» — 30,1 %; «Собираюсь уехать навсегда» — 7,3 %.

Не будем забывать о том, что представленные данные являются результатом опроса, который следует за событиями, оставившими десятки миллионов русских и русскоязычных людей за пределами России.

Толерантность:
понятийно-категориальные представления
и реальное воплощение

С недавних пор как в общественных, так и в научных кругах возник серьёзный ажиотаж вокруг проблем толерантности, который продолжает разгораться, вовлекая в свою орбиту всё большее число участников и значительное количество материальных средств.

После принятия в 1995 году международной организацией ЮНЕСКО Декла­рации принципов толерантности, призывающей к терпимому отношению и пониманию разнообразных национальных проявлений и культур, к признанию прав личности и сохранению человеческой индивидуальности, в Россию хлынули зарубежные миссионеры, проповедующие терпимость. Как грибы после дождя в нашей стране стали расти научные и воспитательные центры толерантности, возникли общественные и государственные целевые программы поддержки формирования толерантного поведения, в Москве активно действует Институт проблем толерантности и т. д.

Между тем на практике наблюдается обратный процесс, сопровождающийся усилением бытового шовинизма, ростом националистических настроений среди различных слоёв населения, активизацией молодёжных националистических группировок и движений, во главе которых оказалась национал-большевистская партия Лимонова. На наших глазах происходит то, что можно определить как принцип обратной материализации слов.

Постоянное и крайне непрофессиональное отражение проблем этнокультурного содержания в средствах массовой информации, публичное будирование вопросов толерантности на деле ведёт к обратному эффекту — всплеску экстремистских проявлений националистического толка. Очевидным свидетельством тому служат события последних лет — убийство петербургского учёного Н. М. Геренко, избиения и убийства иностранных рабочих и иностранных студентов в ряде городов страны.

«Толерантность» — слово далеко не новое в русском языке. Оно зафиксировано ещё в Малой советской энциклопедии, издававшейся с 1928 по 1932 год (Т. 8. С. 838). В Словаре иностранных слов, увидевшем свет в Москве в 1954 году (под ред. И. В. Лёхина и проф. Ф. И. Петрова), толерантность (от лат. tolerantia) определяется как «терпение, терпимость к чужим мнениям и верованиям». Одна из первых активных ­попыток внедрения термина «толерантность» в научный оборот была предпринята Ю. М. Лотманом и относится к рубежу 70–80-х годов прошлого столетия.

Сегодня, однако, на фоне новейших «заклинаний» и «священнодействий» вокруг толерантности возникает впечатление, а исподволь, вольно или невольно формируется мнение о том, что в русской (шире — российской) культуре отсутствуют и категория толерантности, и само культурное явление, которое им обозна­чается. При этом не принимается в расчёт общепризнанный факт, а именно то, что исторически русский народ всегда отличался особой многотерпимостью. Вспомним пословицу, известную всем: «Русские долго запрягают, но быстро ездят», или пушкинское: «Народ безмолвствует».

На долготерпение русского народа указывали многие мировые лидеры, политики, полководцы, путешественники, писатели. Известный поэт немецкого барокко Пауль Флеминг, подробно описывающий в своих стихах жизнь русского крестьянства, одно из стихотворений, посвящённых России, заканчивает словами:

Так значит, здесь сошла ты в наше поколенье,

Ушедшее от нас? Так значит, вот страна,

Что честью, правдою и до сих пор полна? [26]

Дальнейшая многострадальная история России показала, что её народ не просто терпелив, — это народ-страстотерпец.

Наряду с чуждым русскому уху, внеэмоциональным понятием «толерантность» в отечественной языковой культуре представлен целый пласт, целое семантическое поле слов и понятий, обозначающих простодушие и добросердечность человеческих отношений, таких, например, как доброжелательность и благожелательность, гос­теприимство и хлебосольство, искренность и доверительность, простота, открытость, радушие.

Судя по выраженным в этих словах душевным качествам, русский человек всегда отличался особой широтой души. Опираясь на лучшие национальные черты своего народа, Россия на протяжении всей истории объединяла вокруг себя множество племён и народов. Большое число представителей национальных меньшинств с успехом жили и творили в России. Достаточно назвать несколько имён знаменитых потомков крещёных обрусевших татар — поэт Г. Р. Державин, историк Н. М. Карамзин, писатель А. И. Куприн, учёный-химик Д. И. Менделеев…

Духовные, нравственные установки русского народа оказываются глубже, многограннее индифферентной толерантности, равнодушной терпимости, поскольку они вплетены в общий, целостный узор вековой культуры, в которой рядом со снисходительностью, добродушием, уступчивостью соседствуют чувство собственного достоинства, самоуважение, принципиальность.

Толерантности (терпимости) противостоит принципиальность (нормативность). Исходя из закона дополнительности, терпимость и принципиальность определяют меру друг друга, что не позволяет терпимости выродиться в попустительство, а принципиальности — скатиться к фанатизму.

И это взаимодействие духовных начал не может быть формальным, ибо в нём проявляется диалектика духовного развития. Не случайно наметившийся сегодня крен в сторону упрощённого толкования толерантности у многих (по крайней мере, в России) ассоциируется с именем Ш.-М. Талейрана (1754–1838), французского политического деятеля времён Наполеона, известного своим ловкачеством, коварством и беспринципностью.

Терпимость, терпение не является лишь добродетелью Запада. Именно на Востоке терпимость и аскетизм приобрели легендарный характер. Не зря в Коране в одной из сур сказано: «Терпение — это красиво!»

Если столь бурное обсуждение проблем толерантности призвано примирить русское население с процессом возмещения его собственной убыли (около 1 000 000 че­ловек в год) путём привлечения в страну эмигрантов, уже лавиной хлынувших в Россию с её южных и восточных рубежей, то следует внимательнее присмотреться к уроку, преподанному нам Францией, где недавние жестокие погромы были учинены теми, кто всю жизнь прожил в Европе, получил там образование и вместе с тем не собирается забывать своих корней.

События в парижских предместьях отчётливо показали, что воспитание толерантности не является дорогой с односторонним движением. В данном случае терпимость коренного населения европейских стран столкнулась с отсутствием таковой у тех, кто в массовом порядке покидает родные места и, оказавшись на новой культурной почве, продолжает существовать в кругу прежних представлений, в жёстком коконе национальных общин, землячеств, кланов и поэтому не спешит расставаться со своими социальными стереотипами.

Массовый характер переселения людей, то есть перемещения дешёвой рабочей силы, не способствует столь же массовой смене жизненных установок, напротив, это всячески препятствует процессу обновления культурных архетипов. Индивидуальное освоение чужого национального уклада предполагает включение механизмов адаптации, в то время как групповое, массовое проникновение в область иных культур и территорий воспринимается как скрытая оккупация. Причём такое восприятие нередко возникает с обеих сторон.

В этих условиях приходится признать, что любое понятие, сколь бы продвинутым на первый взгляд оно ни казалось, вырванное из чужого контекста, будь то толерантность, политкорректность или мультикультурализм, не способно заменить общую культуру, которая вырабатывает вечные морально-нравственные нормы, такие как уважительность и вежливость, пытливость и любознательность.

Таким образом, подлинная терпимость обнаруживает себя не в процессе ­тупого терпения, а на острие живого развития, на пике творческого поиска и преодоления. Этому учит мировая и русская классическая культура. Этому должна служить вся система воспитания и образования.

В заключение остаётся подчеркнуть, что пафос этих рассуждений состоит не в развенчании очередного новомодного понятия, но в том, чтобы показать, насколько явления реальной жизни (включая духовную) шире и богаче отдельных, нередко заимствованных и привнесённых категорий, а также призвать читателя, оставаясь на своей земле, ориентироваться на ценностные установки и дефиниции, близкие сердцу, укоренённые в национальной культуре, избегая того, что Н. Я. Данилевский называл «европейничаньем».